MENU
FB TW YOUTUBE RSS

Пам’яті Генріха Алтуняна.

ГЕНРІХ ОВАНЕСОВИЧ АЛТУНЯН

(біографічна довідка)

Генріх Алтунян народився 24 листопада 1933 року в Тбілісі. Батько Генріха, Ованес Погосович, кадровий військовий, переїхав з родиною до Харкова в 1944. У 1951 Генріх вступив до Харківського вищого військового авіаінженерного училища. За освітою інженер-радіотехнік. За призначенням 4 роки працював у м. Узин Київської обл. Повернувся до Харкова. Викладав в училищі, яке закінчив.

З 1956 по 1968 рік був членом КПРС. У 1964 на партзборах кафедри відкрито заявив свою недовіру новому керівництву КПРС, вказавши на недемократичні методи усунення М.Хрущова. З цього часу через свої демократичні погляди він стає небажаним у лавах парторганізації. Сам же він поступово відходить від догматичного розуміння радянської дійсності.

Бувши парторгом кафедри, маючи звання майора і готуючись до захисту кандидатської дисертації, Алтунян знайомиться з такими відомими правозахисниками як Петро ЯКІР, Петро ГРИГОРЕНКО, Леонід ПЛЮЩ, потім з Олексієм Костєріним. У 1968 його виключають із партії та звільняють із війська. наказі головкома ракетних військ Крилова прямо сказано: “<...> инженер-майор Алтунян посетил квартиры сына командарма Якира и бывшего генерала Григоренко, привез от них ревизионистское письмо академика Сахарова и тем самым опозорил высокое звание офицера Советской армии”. Незважаючи на репресії, Алтунян далі бере активну участь у русі за демократизацію суспільства. Домагаючись відновлення в партії, він подавав апеляції до всіх інстанцій, доки не дійшов до ЦК КПРС. Комісія партійного контролю його апеляцію відхилила. Генріх детально записав “бесіди” і передав їх до “самвидаву”. У травні 1969 після арешту в Ташкенті П.ГРИГОРЕНКА А. вступив до Ініціативної групи захисту прав людини в СРСР, підписав спочатку відкритого листа до громадськості на захист П.ГРИГОРЕНКА і кримських татар, а потім в ООН з приводу порушень прав людини в СРСР. У червні 1969 в числі десятьох відомих правозахисників звернувся з листом до Міжнародної наради комуністичних і робітничих партій і підписав лист на захист І.ЯХИМОВИЧА.

11 липня 1969 р. був заарештований. Звинувачений за ст. 62 ч. 1 КК УРСР "Антирадянська агітація і пропаганда з метою підриву радянської влади". Але коли для ознайомлення зі справою приїхав адвокат із Москви, КДБ змінив статтю на 187-1 КК УРСР.

26 листопада 1969 р. засуджений Харківським обласним судом до 3 р. таборів загального режиму. З порушенням виправно-трудового законодавства спрямований у табір за межі України — у Красноярський край, Канський р-н, ст. Н.Інгаш, уcтанова п/с 288/1 “А”.

Після звільнення повернувся до Харкова, обійшов 22 організації і з великими труднощами влаштувався слюсарем на підприємстві "Кінотехпром".

Багато їздив по області. Читав і розповсюджував самвидав, підписав разом з відомими правозахисниками Москви і Києва низку листів, в тому числі листи на захист Андрія Сахарова, Леоніда Плюща.

24 грудня 1978 р. Алтунян був попереджений у Харківському КДБ за Указом ПВР СРСР від 25 грудня 1972 р. Генріх склав запис бесіди в КДБ і наступної „профілактичної” розмови і передав цей запис до самвидаву. У наступному ці дії йому інкримінувалися як злочинні.

30 травня 1980 року обшук, вилучили "Архіпелаг ГУЛАГ" О.СОЛЖЕНІЦИНА і багато іншої "ворожої" літератури. Навіть "Біблію" хотіли вилучити.

16. грудня 19.80 року – другий арешт. 31 березня 1981 р. засуджений Харківським облсудом за ст. 62 ч. 1 КК УРСР на 7 років позбавлення волі в таборах суворого режиму і 5 років заслання. 7 квітня 1981 року Московська Гельсінська Група прийняла документ №164, в якому, зокрема, говориться: “Из самого текста приговора совершенно ясно, что Алтунян не совершал никакого преступления и сурово осужден только за свободную мысль, за свободное слово, за книгу. В своем последнем слове Алтунян сказал, обращаясь к судьям и прокурору: “сегодня по доносу судят меня, завтра — моих друзей, а послезавтра Вас. Это очень опасное начинание... Это фактически суд над мыслью и книгой, с книгами можно бороться только книгами, а не дубиной и решеткой”.

Покарання відбував у селищі Кучино Чусовського р-ну Пермської обл., т/п ВС-389/36. За активну участь у боротьбі політв’язнів проти місцевої адміністрації після двох значних термінів ПКТ, після 2-місчного (чотири рази по 15 діб) ШИЗО Алтунян був покараний 3 роками Чистопольської тюрми.

У 1986 році під тиском Заходу почалася „горбачовська амністія”, коли влада почала звільняти політв’язнів. У грудні 1986 А.САХАРОВ, який повернувся до Москви, завимагав звільнення політв’язнів, у т.ч. й Алтуняна. Генріха привезли до Харкова на початку 1987. Слідчі КДБ домагалися від нього прохання про помилування, у відповідь він написав заяву з вимогою припинення справи як незаконної. Не домігшись заяви про помилування, його все ж таки звільнили 9 березня.87 року.

Після звільнення співробітничав з журналом „Гласность” (заснований Сергієм Григорянцем в Москві в травні 1987 року) брав активну участь у громадському житті, у створенні Харківського „Меморіалу” (лютий 1989 р.), потім Народного Руху України (НРУ, вересень 1989 р.). У 1990 Алтунян реабілітований по обох справах..

З 1990 до 1994 народний депутат України, член постійної комісії з питань оборони й безпеки, заступник голови комісії з питань помилування при Президентові України. Багато зробив для прийняття закону України "Про реабілітацію жертв політичних репресій". Після ГКЧП був членом Ради безпеки,

Був членом Центрального Проводу НРУ, головою Харківської крайової організації НРУ. З 1997 р. – співголова Харківського "Меморіалу". Координатор Українсько-американського бюро захисту прав людини по Харківській області, голова Харківського товариства „Україна-Арменія”.

Брав активну участь в подіях Помаранчевої революції в листопаді-грудні 2004 року.

Автор книг "Прозрение", "Петр Григорьевич Григоренко", "Цена свободы. Записки диссидента" і низки публіцистичних статей.

Помер 30 червня 2005 року після ускладнення в результаті невдалої операції.

Софія Карасик. Переклад з російської на українську Василя Овсієнка.

ИЗ СТИХОВ ГЕНРИХА АЛТУНЯНА

Не боятся скарлатины,

Кори, свинки и ангины

Те из маленьких ребят,

Кто съедает все подряд,

Кто умеет быть послушным,

Честным, смелым, прямодушным!

Потому-то очень скоро

Мальчик Гриша Недобора

Одолеет скарлатину

И, как храбрый Чиполлино,

Быстро выбежит во двор.

Эй, Лимон и Помидор!

Берегитесь Недобор!

* * *

Одноглазая дверь. Тишина.

Сверлит душу немой вопрос:

Сторож мой, безликий старшина,

Где годился ты, как ты рос?

Что за песни тебе в колыбели

Пела мать у ночного окна,

И чьи руки тебя согрели,

И за что полюбила жена?

Темной ночью что тебе снится,

О чем думаешь, чем живешь,

Что ты делаешь за темницей,

Как ты службу свою зовешь?

Что жене говоришь в постели

Про работу в этом аду,

Что прочел ты на этой неделе,

В этом месяце, в этом году?

На невинный вопрос сынишки:

– Где работаешь, папка, а? –

Ты рассказываешь про вышки

Да про серых и страшных зэка?

Все могу я понять. С годами

Опыт жизненный матерел.

Люди мечутся, но чтоб сами

Из всех мыслимых в мире дел,

Увлечений, страстей, пороков,

Выбирали себе тюрьму, –

Я, наверное, и до срока

Дней земных своих не пойму.

Чистополь. Тюрьма, карцер. Голодовка. Июнь 1983 г.

* * *

Ви пробачте, добрі люди,

За цей вірш.

Мабуть, так воно і буде,

Або гірш.

Бо добро без забобонів

Не бува,

Зло ж минає всі кордони,

Мов чума.

Як шукав собі я долі

Без чуми –

Опинився мимоволі

У тюрмі,

Бо добро, мов цнотна діва, –

Все хова,

Зло ж нахабне, як не дивно,

Це бува.

Що ж робить? Байдужі скажуть:

– Все одно.

А сміливі зауважать:

– Ні, не то,

– Та, не треба нам нічого,
Ви заждіть,

Всі ми наймити у Бога

Назавжди.

Ми живем, мов той метелик, –

Без буття,

П'єм з отрутою свій келих

Все життя.

На похмілля перед смертю

Кожен з нас

Мріє розмовлять відверто,

Як Тарас.

Раз у раз я присягаюсь

Сам собі,

Та даремно, бо я маюсь

Уві сні.

Концлагерь № 36. ШИЗО. Осень 1982 г.

* * *

Постепенно приходится думать о том,

Что пора собираться в дорогу,

По которой, увы, мы приходим не в дом,

А навеки уходим из дому.

Может, рано об этом заводится речь,

И пора еще не подоспела,

Но кто знает, когда у натруженных плеч

Силы кончатся? Нету предела

Лишь мечтам, да надеждам, да славе людской,

Но и подлость-то тоже бездонна,

Потому каждый раз, собираясь домой,

Не спеши – вдруг придется из дома.

Чистополь. Тюрьма. Карцер. Голодовка. 1984 г.

АВТОЭПИТАФИЯ

На всей земле имел он предков,

Средь немцев и среди славян, –

Хоть был он на Кавказе редко,

Своим считался средь армян.

Владел украинским свободно,

По-русски сносно говорил,

Английский (был в ту пору модным)

Беднягу вовсе уморил.

Он был друзьями почитаем,

Супругой нежно был любим, –

Ушел в поход за светлым раем, –

Рай оказался неземным.

Н. Ингаш. 31 марта 1970 г.

АУДИОИНТЕРВЬЮ ГЕНРИХА АЛТУНЯНА

(сентябрь 1996 г.)

Елена Бабута: Как получилось, что Вы и Ваши друзья занялись политикой и вошли в конфликт с тогдашней властью? С чего все началось?

Генрих Алтунян: В общем-то, вопрос, который Вы задали, очень такой общий и на него можно очень много отвечать. Если достаточно коротко и так, чтобы было понятно, то могу сказать, что никакого специального стремления заниматься политической деятельностью у меня не было, и у моих друзей тоже. Но окружающая жизнь, окружающая действительность все время показывала существенное противоречие между тем, что было написано, так сказать, на скрижалях и знаменах коммунистической идеологии и реальной действительностью.

Это с одной стороны, а с другой стороны главное – это то, что я в принципе не приемлю лжи – ни лжи во благо, ни лжи во спасение, и так далее, и так далее. То есть вот этот принцип – он был для меня главным. Потому что на самом деле, когда за простой интерес, проявленный к так называемой неразрешенной, или запрещенной литературе, за этот простой интерес меня угрожают выгнать отовсюду, лишить работы по специальности... И просто надо было отказаться и сказать: "Извините, это меня черт попутал" и прочее – естественно, я этого делать не мог. Это вот одна коллизия, и вторая коллизия у меня лично – когда надо было осудить таких людей, как генерал Петр Григорьевич Григоренко или Андрей Дмитриевич Сахаров, или Петр Ионович Якир. Надо было их осудить, и тогда бы, как мне сказали, мне бы ничего не было. Просто так осудить. Это был шестьдесят восьмой год, когда я непосредственно столкнулся с этими самыми органами. Ну, а до этого у нас – у моих друзей и у меня – всегда был устойчивый интерес к политике, как внутренней, так и внешней. И может быть, этот интерес нас и [неразборчиво]. А самое главное... Мы еще не знали тех формул, которые потом сформулировал Солженицын – жить не по лжи, – но мы всегда старались следовать общим моральным принципам.

Елена Бабута: Может быть, на Вас повлияли какие-то события?

Генрих Алтунян: – Нет, таких прямых переломных моментов не было. Просто единственное, что, я повторяю, чисто политической деятельностью я не занимался. Не было вопроса, как другие – я не хочу быть умным задним числом и говорить, что моя цель была построение независимой Украины, например, или, скажем, ликвидация коммунистической партии. Такой цели не было. Это означает только то, что основа нашего – моего, моих друзей и, я думаю очень многих шестидесятников – как раз были моральные принципы.

Елена Бабута: Но ведь были люди моральные, которые не стали диссидентами?

Генрих Алтунян: Это не совсем так. Вообще диссидент – это значит инакомыслящий, или, как кто-то правильно сказал, просто мыслящий. На самом деле тут все может быть. Тут могут быть и политические моменты, безусловно. Мы видели противоречия в политической системе. Например, само слово "выборы" при Сталине и при Брежневе: на самом деле, выбор предполагает выбор из нескольких, скажем, кандидатов, а никогда этого не было. Всегда был один кандидат, только один. Или же говорили, что у нас одна компартия, у нас нет политических взглядов иных, а на самом деле это была ерунда. Наличие одного кандидата – это уже была натяжка в слове "выборы". И много других было противоречий. Мы сегодня только стали задумываться, например, над такими вещами. Марксистское учение всесильно, говорил Ленин, потому что оно верно. Вот так, и всё, и никто не думал, что это вообще бред сивой кобылы. Учение всесильно, потому что оно верно – ничего себе! Вообще сегодня мы можем говорить о том, что, скажем, положение о том, что пролетариат – гегемон всех революций, потому что пролетариату нечего терять... Понимаете, что объединяет фашизм и коммунизм? Что объединяет – если фашизм во главу угла ставит исключительность некой расы или некой нации, считая ее высшей, а остальные низшими, то коммунизм делает то же самое с классами. Высший класс – это пролетариат, которому якобы нечего терять, кроме своих цепей, и поэтому ему наплевать, и всё – понимаете? А получается потом так, что расстреливали только потому, что был дворянином или потому что был священником, или потому что был богат. Это очень опасно. Вот и результаты одинаковые деятельности что коммунистов, что фашистов.

Но я еще раз повторяю: вот так глубоко над этим я тогда не задумывался. Я знаю, что были такие люди, как, например, группа Рюмина, которые активно, именно с политической точки зрения, разоблачали эту варварскую систему. А у меня было наоборот: я доказывал следователям, что это я ленинец, а они не ленинцы. Потому что я, будучи в тюрьме, перечитал впоследствии всего Ленина, всё, что было у них в библиотеке – это четвертое издание, красное – я всё перечитал. И я им доказывал, что они лгуны, что они извратили ленинскую линию – и так далее. Это тоже было верно, но это был, так сказать, тот шаг, который шел от морали и от чисто человеческих противоречий. У меня был такой очень близкий мне человек – Петр Григоренко, вечная ему память и слава. Он в свое время создал даже "Союз борьбы за освобождение ленинизма" – и такое было в его деятельности, но потому что, действительно, иначе и не могло быть. Потому что ленинизм и марксизм, они всегда противоречили друг другу, вот вы вспомните, каждый последующий руководитель обязательно, так сказать, исправлял, добавлял к предыдущему. И многое из того, что делали Сталин или Брежнев, противоречит тем декларациям и тем лозунгам, которые говорил Ленин. Но с другой стороны, и это тоже верно, сегодня мы можем твердо говорить, что, безусловно, все основы того зверства и варварства, и той античеловечности были заложены Лениным, и еще до него – Марксом, но Маркс это делал теоретически, а Ленин – практически. Но, повторяю, это мы поняли позже. А вначале мне надо было, когда меня исключили из партии, это было лето шестьдесят восьмого года...

Елена Бабута: Поподробнее, пожалуйста.

Генрих Алтунян: Ну, это как раз было жаркое лето шестьдесят восьмого года, это события в Чехословакии, это был, так сказать, звездный час. В июле месяце Андрей Дмитриевич Сахаров написал свою знаменитую работу, первую из вошедших в самиздат, "О прогрессе и интеллектуальной свободе". А раньше, в июне, у меня были друзья, которые и сейчас есть – Володя Пономарев и Ирина Рапп. Мы с ними друзья, а их друзья были – семья Якира, Петра Ионовича Якира и его дочки Ирины, и его зятя, Юлия Кима, это очень известный бард. И вот они проезжали через Харьков, и Володя Пономарев говорит: "Пойдем, я тебя познакомлю". Ну, поехали на вокзал, взяли бутылку водки и, пока стоял поезд, мы в купе выпили эту водку, познакомились. Они ехали в Крым. Петя Якир, значит, вышел нас провожать и сказал громко: "Сахарова читайте, Сахарова!" И когда он это говорил, из нескольких купе выскочили люди, и стало ясно, что за нами следили. Сразу за нами пошел хвост, который мы заметили еще на вокзалеа. Мы поехали на Павлово Поле, а эти ребята за нами шли буквально по пятам. Мы там на квартире у Владика Недоборы, моего самого близкого друга, обсуждали все это, нам было интересно беседовать. И когда я случайно выглянул в окно, я увидел, что на параллельной лестничной клетке стоят люди и слушают, о чем мы говорим. Мы бросились за ними бежать, но они все спортсмены, они так бежали, что мы и близко их не могли догнать. Вот это, собственно, то, с чего началось.

Потом я поехал в отпуск в Москву. В отпуске я пошел на квартиру к Якирам, познакомился с его женой, Валентиной Ивановной Савенковой, и с его матерью, женой этого самого легендарного командарма Ионы Эммануиловича Якира, улица имени которого в Харькове есть – со старушкой, которая тоже отсидела много лет только за то, что она была женой Якира. Оттуда они позвонили Петру Григорьевичу, и вот тогда я познакомился – это было лето, конец июля – начало августа шестьдесят восьмого года – с Петром Григорьевичем Григоренко. Петр Григорьевич, я помню, сразу же предупредил, что за их квартирой следят. Ну, следят – и следят, подумал я. Но я не сказал, что я в то время был преподавателем Харьковского высшего авиационного-инженерного военного училища имени Крылова, я был инженер-майор, достаточно самостоятельный человек. Я к этому спокойно отнесся: ну, следят – и следят, так что?

Потом я приехал в Харьков, взял я там, конечно, в Москве эту работу Андрея Дмитриевича – она потрясающее впечатление произвела. Великолепная работа, великолепный анализ, блестящий ум. Хотя Андрей Дмитриевич потом относился к этой работе как к недостаточно зрелой... На самом деле это был документ великолепный. Кроме того, я там еще несколько документов самиздатовских взял, ряд документов у меня были, в частности, скажем, обсуждение книги Некрича "Июнь сорок первого года" в Институте истории партии при ЦК КПСС – очень интересное обсуждение, там выступали Ким, Григоренко, Деборин, Петровский – внук того самого Петровского, Григория Ивановича, и много других людей. Потом, у меня дома было (это важно для последующего рассказа) эссе Григория Померанца "О нравственном облике исторической личности", у меня были и другие самиздатовские тексты: открытое письмо Лидии Корнеевны Чуковской, стенограмма выступления академика Агенбегяна по экономике, знаменитое открытое письмо Раскольникова Сталину (это документ тридцать седьмого года, потрясающей силы документ). Часть из этих документов я давал на кафедре своим сослуживцам.

Короче, когда я приехал из Москвы в Харьков, и мне, скажем, завтра, девятого августа выходить на работу, неожиданно позвонил начальник кафедры и говорит: "Я Вас прошу не опаздывать". Я удивился, потому что у меня как у преподавателя свободное посещение. Это только если я в наряде, если я дежурный где-то, а так... Пришел, доложил, под козырек, "есть!", доложил и еще посмеялся, что меня никто нигде не задерживал. А он сухо меня выслушал и говорит: "Пойдемте, нас ждут". Повел меня к начальнику училища. Когда мы зашли в кабинет, у меня зарябило в глазах – весь генералитет Харьковской области! Около десятка генералов, два генерала были из Киева, начальник КГБ Харьковской области генерал Фещенко. Четыре часа я перед ними простоял навытяжку, четыре часа они мне угрожали, требовали рассказать, где я был в Москве, с кем встречался, что я там делал, что оттуда привез. Я, конечно, отказался, а они мне говорят: "Вот Вы тут отказываетесь, а Ваши друзья уже давно всё рассказали". Да, это шантаж, это в их духе. Оказывается, одновременно вели допрос всех моих друзей – всех, в том числе и Володи Пономарева, который поехал в Симферополь, его сняли там с поезда, повели в Симферопольское КГБ и там допрашивали. И всё одно и то же: кто дал литературу, откуда взял и так далее. Я категорически отказался отвечать. Тогда они сказали: "Ну ладно, сядьте и напишите, что черт попутал, что Якир, Сахаров и Григоренко – плохие люди, и Вам ничего не будет, разве что выговор по партийной линии". Я в то время был секретарем парторганизации кафедры. Я сказал, что этого писать не буду. "Тогда мы Вас посадим". "Ну что ж, если за это сажают, то сажайте". Тут и я им задал вопрос: "А вы сами вообще читали Сахарова?" Они говорят: "Нет, не читали". "А как же вы, не читая, можете так? Хотите, я вам дам почитать?" – сказал я. "Да, – они говорят, – хотим. Вот Вы идите сейчас с кем-нибудь и всё, что у Вас есть, приносите". "Да нет, – говорю я, – это будет обыск. Давайте санкцию на обыск, тогда отдам». Короче говоря, потом они вызвали моего отца как бывшего военного. Мы сошлись на компромиссе, что я приду с отцом. Пришли мы с отцом, и я, как дурак, все, что у меня было, правда, по одному экземпляру, отнес и сдал. А тут у меня обострилась язва, я лег в госпиталь.

Когда подлечили, меня выписывают из госпиталя – и на партийное собрание. На партийном собрании меня исключают из партии. Ну, в общем, там долгая была история, у меня стенограмма этого партийного собрания есть, оно, в общем-то, такое увлекательное. Я расстроился, сказал, что я без партии жить не смогу. "Но ты же тогда напиши, что ты... Ну, как же так?"

Да, и тут еще интересная такая деталь. В шестьдесят четвертом году, в октябре месяце, когда снимали Хрущева, состоялся знаменитый октябрьский Пленум ЦК 1964 г. И потом они приняли решение, чтобы во всех парторганизациях и на собраниях все голосовали за то, что решение правильное, задним числом. Это было вообще у них в моде, это потом в привычку вошло – когда были события в Чехословакии, в Афганистане, всегда потом проводили собрания, и весь народ как бы брали себе в подельники. Вначале преступление – а потом все голосовали задним числом, что правильно сделали, что ввели войска. В данном случае речь шла о том, что правильно сделали, что сняли Хрущева. И вот тогда, на этом закрытом собрании, которое было, повторяю, в октябре шестьдесят четвертого года, за четыре года до этих событий, я сказал, что прошу записать мое мнение в протокол, что политическим доверием товарищи Брежнев, Подгорный и Микоян у меня не пользуются, потому что это именно Брежнев в апреле месяце вручал четвертую звезду Героя Хрущеву и говорил, что это наше счастье, что ты нами руководишь, а в октябре он говорил о волюнтаризме, и я этого понять не могу. Это записали. Четыре года прошло, и никто об этом не вспомнил. Но когда исключали из партии, встает один человек и говорит: "Товарищ, а ведь Вы давно не доверяете нашей партии?" Я говорю: "Да, не доверяю давно. Не доверял и не доверяю". Это было последней каплей, и они все проголосовали за исключение. Все, кроме одного – один воздержался. Так вот, забегая очень много вперед, в наши дни, могу сказать, что прошло почти тридцать лет, и в этом году этот человек, уже пожилой и седой, случайно меня встретил и сказал: "Ты, конечно, можешь меня мести как хочешь, но я у тебя прошу прощения за то свое выступление на собрании". Этот человек все это помнил. Это был молодой адъюнкт кафедры, пристальный человек. И вот надо было, чтобы прошло почти тридцать лет, чтобы он все это обдумал и сказал. Ну, а тогда они меня исключили из партии за антипартийное поведение, выразившееся в распространении тенденциозных сведений демагогического характера. Вот такая была формулировка. А большинство этих материалов, в частности, Сахарова, Аганбегяна, которые до меня читали другие, они не читали. Я говорю: "Ребята, что же вы меня исключаете из партии, если вы не читали? Может быть, там и правильно все, возьмите и прочтите". Тут стали раздаваться голоса, что мы вообще верим нашей партии, а нашелся один человек, замначальника политотдела, который сказал: "А почему? Давайте сделаем перерыв и дадим людям, пусть почитают". Потом он получил строгий выговор с занесением в учетную карточку за это.

Ну, в общем, меня исключили из партии, и я стал ходить по всем инстанциям и доказывать, что меня исключили незаконно – не потому незаконно, что я оспаривал содержание этих работ, а потому что люди, которые голосовали, не читали. Ну, это же естественно, как же так? – казалось мне. Я поехал в Киев в Главное политуправление, в политотдел Киевского военного округа – все говорят, – правильно исключили. Я поехал в Москву в Главное политуправление Советской Армии и Военно-морского флота. Я там встречался с удивительными, конечно, кадрами – заместитель начальника Главного политуправления, забыл, как его фамилия, генерал-полковник, который слово "интеллектуальное" только с трех заходов мог прочесть – заместитель Епишева, а Епишев тогда был заместителем ГлавПУРа. Там они тоже подтвердили исключение. После этого был в парткомиссии при ЦК КПСС, и там я был. Это было удивительное, конечно, заседание партийной комиссии. Этому заседанию предшествовали две беседы. Партийный следователь Мордасов Николай Павлович и член комиссии некий Дьяков, забыл его имя-отчество. Вот Мордасов, который был партследователем – была такая должность, – курировал Харьковскую и Полтавскую области. Он меня очень вежливо выслушал, перед ним лежало все мое партийное дело. Мы с ним вместе листали, и я там впервые прочитал доносы некоторых своих друзей на меня. Вместе, как говорится, "парубкували", вместе ходили... Да, там я впервые увидел те бумаги, которые на меня писали. То есть людей вызывали, и они давали подробную информацию, что и когда я говорил на кафедре, на собрании, что я назвал Сталина фашистом, и так далее, и так далее.

В общем, эти все вещи легли в основу партийного дела, а потом и уголовного. Значит, беседовал я с этим Мордасовым, а это был уже шестьдесят девятый год, был июнь шестьдесят девятого года. А в шестьдесят девятом году (вы люди молодые, вы не знаете, что в 1879 году родился Сталин) было 90-летие со дня рождения Сталина. И просто весь воздух дышал реабилитацией Сталина. Мы были уверены, что будут подвергнуты критике решения XX и XXII съездов. В связи с этим мы писали разные бумаги, заметки, статьи. К тому времени мы (я и мои друзья в том числе) подписали несколько документов, которые нам потом инкриминировались. Это три письма. Одно письмо – в Президиум Московского Совещания коммунистических и рабочих партий с беспокойством по поводу возможной реабилитации Сталина. Еще одно письмо было написано в связи с арестом в Ташкенте Петра Григорьевича Григоренко, который был арестован между первомайскими праздниками и Днем Победы, кажется, пятого мая. Несколько тысяч крымских татар подписали письмо с просьбой, чтобы он приехал как общественный защитник на процесс руководителей крымско-татарского движения в Ташкенте, которых судили за их желание выехать на родину. Он поехал и там был арестован. В связи с его арестом было письмо. Это письмо в защиту Григоренко было направлено в Комиссию по правам человека Организации Объединенных Наций. А еще было письмо в газету "Известия", тоже в связи с массовыми репрессиями. Вот такие три письма.

Эти три письма подписали от двенадцати до пятидесяти четырех человек. Непосредственно за эти письма мы были впоследствии арестованы позже. Мы – это четыре харьковчанина, единственные из подписантов, в Москве за это не сажали. А в то время, когда я все это писал, вернее, когда меня исключили из партии, они могли даже еще не знать, что мы эти письма подписываем, это было одновременно. То есть они знали, но в партделе этого не было. Потом я беседовал после Мордасова с Дьяковым, и беседа была очень короткой. Он был удивлен очень, когда вот так вот мы сидим в Москве, не видим, что Сталин будет реабилитирован, а они там в Харькове видят. Но вот завтра будет заседание парткомиссии, и вопрос будет решен. Если Вы себя так будете вести, то Вас в партии не восстановят, не отменят решение.

На другой день была парткомиссия, вел ее Постовалов – заместитель Пельше, бывший секретарь Оренбургского обкома партии. Странная это была организация – парткомиссия. Как заявил Петр Григорьевич Григоренко в своей книге воспоминаний, это был отстойник для не сумевших работать секретарей обкомов, крупных руководителей крайкомов, которые проворовались или оказались полностью недееспособными, и их направляли в Москву, в эту парткомиссию. И вот Постовалов – такого типа человек. Опять забегая на много лет вперед, могу сказать, что однажды в Чистопольской тюрьме вдруг мне стук в стенку – мы азбукой Морзе перестукивались. Мне сообщают: слушай, только что радио передало, с глубоким прискорбием, что на таком-то году жизни умер Постовалов, поэтому тебе привет. Вот такой смешной случай.

Ну вот, и когда я к ним зашел, то это какое-то интересное помещение – кабинет буквой "Т", столы. За главным столом сидит этот Постовалов, вдоль ножек буквы "Т" с двух сторон сидят члены комиссии, а в конце длинной ножки – кресла, причем они на таких полумягких стульях сидят, а для меня был жесткий стул с высокой спинкой – очень символично.

...Ну, говорю я им про поруганные ленинские принципы, и что я не понимаю, как это так. Меня перебил этот Постовалов и попросил говорить короче. Я говорю: "Ну, как короче? Я думал, что это последняя инстанция, и мне дадут говорить столько, сколько мне надо". Он говорит: "Сколько Вам нужно говорить?" – "Минут пять". – "Ну, хорошо, говорите". Они меня стали сразу опять перебивать. Прошло минуты две, не больше, и они мне говорят: "Ну ладно, хватит. Все ясно – правильно сделали, что Вас исключили". Я говорю: "Ну, хорошо, я понимаю, что у вас нет времени, и вы не думаете, так сказать, о народе, о рядовых людях. Но подумайте о собственной судьбе, подумайте о судьбе делегатов XVII съезда партии". Вот вы, молодая девушка, истории партии никогда не учили, и, видимо, не знаете, что этот XVII съезд партии в 1934 году, так называемый съезд победителей, потом назвали съездом покойников. Из 1100 или 1200 делегатов съезда более тысячи было расстреляно, из 100 членов Центрального Комитета осталось в живых только десять человек, а все остальные были расстреляны. То есть съезд полностью был расстрелян. Сталин мстил этому съезду потому, что на этом съезде, когда было голосование, было несколько сот, в которых проголосовали против Сталина. Там Киров был избран генсеком вместо Сталина. Вот в декабре месяце и убили Кирова.

И вот когда я им сказал, чтобы они вспомнили о судьбе делегатов XVII съезда партии, этот Постовалов вскочил, говорит: "Хватит, надоело, демагогия!", и чуть ли не "вон отсюда". Других мнений нет, и они даже не голосовали за мое исключение, а просто вот так решили. "Идите", а когда я подошел к двери, мне сказали, что за такие слова меня надо судить. "А-а, – я говорю, – вот вы о чем! Мне угрожали в КГБ, мне угрожали везде во всех инстанциях, а теперь и вы тоже!" "А что же Вы хотели с такими словами?" – сказали они. Это было то ли первого июля, то ли второго, а одиннадцатого июля шестьдесят девятого года меня арестовали.

Вот такое было начало, Вы задали вопрос, с чего началось и чем кончилось. Как раз тогда была создана первая группа, инициативная группа по защите прав человека, как раз в то время, когда мы подписывали эти письма. И туда я действительно входил. Туда входили Сергей Ковалев, Татьяна Ходорович, Леонид Плющ, Татьяна Великанова и Мустафа Джемилев, туда входили, по-моему, Якир, Владимир Борисов, и я просто не помню, кто еще. Всего было 15 человек[1].

Елена Бабута: И что эта группа делала, как долго она существовала?

Генрих Алтунян: Понимаете, практически вскоре вся эта группа была арестована. Собственно, эти письма подписывали закрыто. Подписывались члены инициативной группы. Потом была вторая группа подписей – те, которые подписали, не были членами группы. Так несколько писем было подписано, несколько протестов. Туда входила Люда Алексеева. Это было осенью, а накануне, 25 августа была знаменитая демонстрация на Красной площади, семь человек сели на парапет около Лобного места с лозунгами «Руки прочь от ЧССР!», «За нашу и вашу свободу!» и другими. Это были Лариса Богораз, Костя Бабицкий, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, внук наркома иностранных дел, Виктор Файнберг. Они вышли на площадь, протестуя против ввода войск в Чехословакию. И все они были арестованы. И я, и многие другие, мы принимали в этом участие, были такие стихийные сходки возле суда. Судили в захолустном районном суде, и там собирались сотни людей. Причем было несколько провокаций. Никого на суд не пустили, мы были возле суда. Там рядом чулочная фабрика, и неожиданно выходили рабочие, все такие дебелые и крепкие, кремезные и начинали провоцировать, требуя разойтись: вы тут собрались, нам мешаете, вам делать нечего. Рядом милиция поощряла их, людей фотографировали, тех, кто там был. Подходили к Петру Григорьевичу Григоренко, задавали вопросы. Его тоже провоцировали, а он всех успокаивал. Задавали вопрос, спрашивали, кто главный сталинист. Григоренко назвал главным сталинистом Брежнева. Так вся эта шушера чуть ли не рассыпалась, испугались этого слова. Там было много всего, мы там письмо протеста подписывали, что нас не пускают на суд. Кто-то попросил тоже подписать это письмо, взял его и на глазах у всех порвал. Пытались его бить, но милиция вмешалась. Там по дворам мы видели сотни милиционеров, которые только ждали свистка...

Письмо от Андрея Григоренко

Наверное, не зря говорят: “Пришла беда – открывай ворота”. Всего лишь один день прошел со дня смерти моего брата Анатолия, последнего из моих братьев, как пришла такая же оглушающая весть: не стало Генриха Алтуняна. Я не стану пересказывать детали его биографии. Они достаточно подробно описаны в его, вышедшей в 2000 году, книге ”Цена свободы: Воспоминания диссидента”. О Генчике, как его называли друзья, не хочется говорить ничего казенного.

Мы познакомились без малого сорок лет назад. Генрих был еще майором и, если мне не изменяет память, появился в доме моих родителей в форме.

Было это то ли в 1967, то ли в начале 1968 года. Генрих появился сперва у Якиров, которые и дали ему наш адрес.

Та первая встреча была для меня довольно короткой, так как у меня были какие-то неотложные дела, и я должен был куда-то бежать. Но как заметил один из выступавших на партийном собрании по разбору персонального дела ”клеветника” майора Алтуняна: ”Я знаю Алтуняна недавно, но основное в человеке можно увидеть и за самый малый срок”. Правда выводы у нас с тем ”товарищем” вышли разные. То тепло, которое возникло между нами за первые несколько минут знакомства, не угасло и до сего дня.

С того дня и до его первого ареста он появлялся в Москве довольно часто. Я тоже смотался пару раз в Харьков, где познакомился и с женой Генриха, и со всей компанией ”харьковских клеветников”, совершенно замечательной группой людей, излучавших беспредельную искренность и радушность.

Гена был во многом соткан из эмоций. Вот мы стоим у стен ”открытого” суда над демонстрантами против вторжения в Чехословакию. Разумеется, что среди стояльцев и Алтунян. Обстановка напряженная. Вокруг нас шастают какие-то подозрительные типы. Володя Гершович узнает среди них своих студентов с завода-втуза и начинает кипятиться. Я заметил, что у некоторых ”студентов” в руках кастеты и пытаюсь предотвратить столкновение, чреватое кровопролитием. Какой-то стукач в это время вырывает у моего отца письмо протеста, а Генрих бросается за ним, но напарывается на плотную стену ”общественности в штатском”. Но вот приходит сообщение, что суд закончен, и все мы пытаемся прорваться к дверям, чтобы бросить нашим осужденным друзьям цветы. Однако выясняется, что наших друзей будут выводить с черного входа, и мы все устремляемся к нему. Я бегу рядом с Генрихом, а на нашем пути один из хорошо запомнившихся мне топтунов с наглой ухмылкой и в какой-то разнузданной позе присел на корточки и фотографирует нас. И тут, видно, Генриха прорвало, и он, не замедляя бега, ударил по камере топтуна, как по футбольному мячу. Камера отлетела и с треском разбилась, а наглая улыбка на роже топтуна сменилась на гримасу испуга – гебню всегда больше всего пугало то, что их перестали бояться.

Вспоминается еще эпизод. Я выхожу из метро и вижу, что в другом конце площади какое-то коловращение, из которого высится голова моего отца. Я понимаю, что тут что-то неладно и вдруг замечаю, что из-за колонны выглядывает Рой Медведев. Нетрудно догадаться, что и он, в какой-то мере, имеет отношение к происходящему, но занял выжидательную позицию. Я тут же попросил его позвонить Пете Якиру, чтобы поднять шум об очевидном задержании отца, а сам бросился по направлению к отцу, но успел только заметить, что отца и Алтуняна запихнули в машину и куда-то повезли. Кто-то мне сказал, что их забрали в милицию. И действительно нам с матерью через пару часов удалось найти их в милицейском отделении, куда еще часа через три явился и Якир.

За мою услугу в срыве гебистской провокации Генрих отплатил мне сторицей. Когда в 1969 году моего отца арестовали в Ташкенте, за моей матерью и мной была установлена усиленная слежка. ГБ, безусловно, знало, что мы с ней планируем создание Комитета защиты политзаключенных. Разумеется, мне было необходимо увидеться с некоторыми людьми, которые были бы важны для Комитета, но которые еще не засветились. Посему я прибег к некоторым уловкам, чтобы оторваться от ”хвоста”. После одного успешного маневра, когда топтуны снова меня увидели, они то ли по собственной инициативе, то ли по приказанию начальства, накинулись на меня и, поливая матом за попытку скрыться от слежки, начали толкать меня к краю платформы. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы вдруг откуда ни возьмись появились Алтунян и Гершуни. Володя с Геной тут же поняли ситуацию и буквально вырвали меня из рук сексотов. И потом в течение нескольких дней Алтунян и Гершуни всюду были со мной, так как мои топтуны, не сменяясь, ходили за мной по пятам.

Через пару месяцев после того, как Гена с Володей спасли мою жизнь, оба они были арестованы.

Лагерь Генчика не исправил, но наше общение было вновь прервано – на сей раз моей вынужденной эмиграцией в 1975 году. Редкие письма и еще более редкие телефонные разговоры были заменой нашему живому общению на многие годы. Только в 1992 году я смог приехать в Украину и первым делом в Харьков. Встреча была необычайно радостной. Но Гена теперь разрывался между двумя городами, так как был депутатом Верховной Рады, так что и наше общение было продолжено в Киеве.

В 1993 году Генрих прилетел в США с делегацией Верховной Рады и первое, что он меня попросил – это отвезти его на кладбище, где похоронен мой отец.

Потом мы ходили с ним по Нью-Йорку, и в одном из магазинов продавщица явно была советская эмигрантка. Генрих поинтересовался, из какого она города. Узнав, что она киевлянка, он перешел на украинский и услышал фырканье ”Я на этом языке не говорю”.

А вот армянин Алтунян, родившийся в Тбилиси и живший в русифицированном Харькове, говорил по-украински еще и в те времена, когда это было порой даже опасно. Никогда не забуду, что еще в самом начале нашего знакомства Генчик прислал моему отцу открытку, написанную на прекрасном украинском языке. Открытка была весьма невысокого полиграфического качества, но вот что на ней было изображено. В степи на сильном ветру стоит Великий Кобзарь и разящие не в бровь, а в глаз стихи Тараса: ”На всех языках все молчит – знать благоденствует”. А на дворе ведь был год 1968. Где Генчик только отыскал такую открытку? И куда же смотрело начальство?

Последний раз мы виделись в декабре 2003 года, на юбилее нашего общего друга – Мустафы Джемилева и ничто не предвещало, что мы видимся в последний раз.

Прощай мой друг, мой брат.

30 июня – 1 июля 2005 года, Нью-Йорк

Борис Чичибабин

ГЕНРИХУ

У всех твоих друзей глаза на мокром месте,

во мне ж ликует дух, восторгом обуян:

в безрыцарственный век ты страж добра и чести,

там горю иеста нет, где дышит Алтунян.

Подмога бедняку, за слабого заступник,

весельем добрых дел питающий молву, –

в глаза твои взгляну и вещих снов звезду в них,

от счастия смеясь, увижу наяву.

Душе не верит плоть. Москва слезам не верит.

Какой ты деловой, как ты в заботах рьян.

Но горю места нет, где дух Господний веет.

Да, места горю нет, где дышит Алтунян.

Посеявшего свет да не заботит жатва.

О, ветер Воркуты, в глаза мои не вей!

И вс е сегодня я грущу о том что завтра

я буду без тебя в Армении твоей.

Как знать, твоя беда грядущим озарится ль?

Пред подвигом души все знания – пустяк.

В безрыцарственный век воистину ты рыцарь,

чья доблесть и любовь у мира на устах.

А тернии, а крест, – ну что ж, коль вышла карма?

Хоть горек наш удел, блаженны наши сны.

Над илом темных лет светло и музыкально

струится и журчит теченье тишины.

В наплывшую струю свои печали сбрось ты,

почувствуй и услышь, как ты не одинок.

К нам сходят по ночам рождественские звезды

и Вечность нам плетет лазоревый венок.

И пусть твой добрый смех от наших глаз упрятан,

от смеха твоего со света спал туман.

Нет лучшего добра, чем быть герою братом,

и горю места нет, где дышит Алтунян.

Марлена Рахлина

ИЗ СТИХОВ АЛТУНЯНУ

Жил на свете рыцарь бедный...

Как таинствен путь над бездной

через дым и сквозь туман...

Жил на свете рыцарь бедный,

рыцарь Генрих Алтунян.

Верен рыцарским законам,

честь которых так строга,

он мечом своим картонным

насмерть поражал врага.

Словом, рыцарь был как рыцарь:

описала, как могла...

За обиженных вступиться,

коркой хлеба поделиться –

вот и все его дела.

И за эти приключенья,

непостижные уму,

получил он назначенье

в Хладногорскую тюрьму...

Вы спросили: «Почему?»

Потому что, как ни пробуй,

как ты там не выбирай –

только так ведет дорога:

от порога до порога,

через тюрьмы – прямо в рай.

декабрь 1980

* * *

О, Родина-мать, что за страсть у тебя убивать

детей самых лучших своих, самых смелых и самых красивых,

и не схоронивши, бросать их останки в крапиву,

и самую память о них навсегда предавать.

Безумная! Разве он был из мученья зачат

и создан тобою бойцом, крикуном, тамадою

затем, чтобы в тюрьмах на нары клонясь головою,

из мрака вылавливать солнечных робких зайчат?

Он сам – твое солнышко, плоти твоей торжество

и южный размах твоего вознесенного духа!

О, Родина-мать!.. Ты, наверно, и вправду старуха...

Опомнись! Спаси же! Верни на свет Божий его!

Февраль 1981

* * *

Семь долгих лет, как Иаков за Рахиль,

отслужим за тебя перед Всевышним,

семь лет – и ни один не будет лишним,

семь долгих лет – и это просто быль.

И это просто будничный рассказ:

в который раз уверенно и четко

в пейзаж наш бедный впишется решетка.

Семь лет – мы за тебя, а ты – за нас.

А ты за нас... И ветер стороной,

и гром умолк, и песенка пропета.

И высоко стоит твоя победа,

твоя победа – ровно в жизнь ценой.

1985

НА СМЕРТЬ ГЕНРИХА АЛТУНЯНА

Никогда не думала я, что мне придется тебя хоронить!

Ты был молод, и был отважен, и был прекрасен!

Никогда не ждала я, что твоей жизни нить

оборвется раньше моей, что твой лик угаснет.

Как нам быть, наш Генрих, как же теперь нам быть?

Неужели все, что мы видим – все это правда?

Неужели это твой гроб? Неужели уплыть

в нашу память и в нашу любовь тебе доведется завтра?

«Незабвенный!» – завтра мы скажем, не веря себе,

«наш единственный» – скажем, судьбе твоей не доверяя,

потому что в ней, в роковой и дерзкой твоей судьбе

уже было довольно ада, довольно рая.

«Пусть теперь в небесах хотя б тебя ждет покой» –

так мы скажем Богу, но мы и тут не поверим,

что в тех вечных полях, за вечною той рекой

успокоишься ты и станешь ты не такой,

каким был ты на этом свете у этой последней двери!

3 июля 2005 года

Инна Захарова

Из цикла «Городская симфония»

Этой белой тоске, как метели, не видно конца.

И секунд кутерьма, и беды потаенное соло.

Всей нелепостью мира оплавлены наши сердца,

и не трогает души священное право глагола.

Знаю, как Вам помочь, о мой друг, моя вера и боль.

Пусть летать не умеет бессильем рожденное слово.

В сердце ярость и свет, а губам остается лишь соль,

но и солью земной будем живы мы снова и снова.

Что же делать нам всем, если люди забыли слова,

но запомнят века то, что ветру сейчас я сказала:

в книгу жизни вольется и Ваша живая глава,

и неласковый Бог поглядит на страницы устало.

Февраль 1981

Из цикла «Веселый час»

А дальше степь, и эти перелески

чернеют, будто траурные ленты,

и солнце на большой цветок похоже,

который прямо у дороги вырос...

Из всех дорог, всегда ведущих к Риму,

есть лишь одна, что от него уводит,

и провода над ней полны той силы,

что может вмиг их оборвать и вскинуть

десятки щупалец в звенящее пространство.

И рельсы той дороги так лукаво

блестят вдали, и кажется, готовы

вдруг от колес тяжелых уклониться,

и уползти в траву глухих обочин,

или обвить состав холодным телом,

и превратить в немую груду лома

все то, что к цели движется и рвется...

Пути себе никто не выбирает,

и я, стремясь душой своей и сердцем

идти по той единственной дороге,

что путником тебя навек избрала, –

я еду в Рим, и звонкие вагоны

спокойную рассказывают сказку

как жить и быть совсем легко и складно.

Но вижу я лишь встречно движенье,

которое тобою управляет, –

и боль твою который год глотая,

давясь виной и яростью бессильной,

я забываю о предназначенье,

тебе навек подаренном судьбою,

за то, что ты светлей меня и прочих.

И погружаясь в горькую минуту,

опять я вижу степи, перелески,

и дымный свет коварного пространства,

которое, впитав твою неволю,

еще вольней под белым солнцем дышит.

1984

На смерть Генриха Алтуняна

Я просто плакальщица хора,

рыдающего по тебе,

я – птица черного простора,

в котором ты сгорел так скоро,

не изменив своей судьбе.

Так страшно без тебя на свете!

И даль неверная сквозит.

Туда листву уносит ветер,

туда ушел ты, не заметив,

как все, что в мире есть – скорбит.

4 июля 2005 года

Лист від Мирослава Мариновича

Выступление Мустафы Джемилева на траурном митинге памяти Генриха Алтуняна

Дорогая Римма Петровна, дорогие друзья, дамы и господа! Я и мои коллеги – народный депутат Рефат Чубаров, вице-спикер парламента Крымской автономии Ильми Умеров – здесь не только как личные друзья Генриха Ованесовича, но и от имени высшего представительного органа крымских татар – Меджлиса крымско-татарского народа, народа, который многим обязан Генриху Ованесовичу. Более 35 лет мы знакомы с Генрихом Ованесовичем. Но в первую четверть века мы практически не виделись, потому что в 1969 году после подписания нами Декларации о создании первой в СССР открытой правозащитной структуры под названием «Инициативная группа защиты прав человека в СССР» наши пути разошлись по разным тюрьмам и лагерям. Мы друг о друге узнавали, только когда порою находились на свободе, из передач западных радиостанций или со страниц подпольной "Хроники текущих событий". За свою активную деятельность в защиту прав человека, активную деятельность в защиту прав репрессированных народов, за активную деятельность против агрессивной политики советского тоталитарного режима, против оккупации Чехословакии в 1969 году, против оккупации Афганистана в 1979 году Генрих Ованесович поплатился, в общей сложности, десятью годами лишения свободы в самых страшных тюрьмах и лагерях советского Гулага. Он освободился в 1987 году в числе 140 наиболее известных диссидентов по амнистии Горбачева. И с первых же дней своего освобождения он активно включился в политическую жизнь, начал создавать структуры, направленные на восстановление независимости Украины.

Друзья, мы очень много потеряли. Генрих Ованесович из тех людей, благодаря которым уже нет ненавистного тоталитарного режима, из тех людей, благодаря которым переход в демократическую систему, обретение независимости Украины произошло мирным, бескровным путем. В лагерях и тюрьмах, конечно, мы мечтали о таком дне, но, честно говоря, мы не думали, что это совершится при нашей жизни. Пределом наших мечтаний было – быть похороненным около своих близких, а не с номерком на ноге возле лагерного кладбища. Генрих Ованесович по-настоящему был счастлив: он увидел результаты своей деятельности, он прожил настоящую жизнь настоящего мужчины, настоящего человека. По пути кто-то мне сказал: "Вы не представляете, кого потерял Харьков". Я бы добавил: мы еще не можем представить, кого потеряла Украина. И не только Украина – это огромная потеря для всего демократического движения во всем мире. Дорогой друг Генрих, ты выполнил свой долг, ты прожил как настоящий человек, а это удается, к сожалению, не всем. Дай Бог, чтобы Украина вырастила еще много таких сыновей. И если у нее будет достаточно таких сыновей, за будущее независимой свободной Украины можно быть спокойным. Спи спокойно, дорогой друг.

Выступление Мустафы Джемилева на поминках

В связи со смертью нашего друга Генриха Алтуняна у нас состоялось чрезвычайное заседание президиума Меджлиса крымско-татарского народа и было принято заявление. Я считаю своим долгом зачитать это заявление.

"Тридцатого июня 2005 года на семьдесят втором году жизни скончался известный правозащитник, один из пятнадцати создателей в 1969 году первой в СССР открытой правозащитной организации "Инициативная группа защиты прав человека в СССР", многолетний узник советских лагерей Генрих Ованесович Алтунян.

За свои открытые и мужественные выступления против преследований людей за политические убеждения, против имперской политики СССР, в частности, против оккупации Чехословакии в 1968 году и Афганистана в 1979 году, а также в защиту прав репрессированных народов Генрих Алтунян поплатился в общей сложности десятью годами лишения свободы. Он был освобожден из лагеря лишь в 1987 году с началом перестройки.

Генрих Алтунян активно выступал в защиту прав крымско-татарского народа, ведущего борьбу за возвращение на свою родину и восстановление своей национально-территориальной автономии. После освобождения из лагеря Генрих Алтунян принял активное участие в становлении и деятельности украинских общественно-политических организаций, провозгласивших своей целью достижение Украиной независимости, выступил основателем Харьковского отделения общества "Мемориал", избирался руководителем Харьковского отделения Народного Руха Украины, народным депутатом Украины первого созыва. В парламенте Украины Генрих Алтунян выступал последовательным сторонником принятия законодательных актов, направленных на восстановление прав крымско-татарского народа. Неоднократно выступал с трибуны Верховной Рады Украины в поддержку законных требований крымских татар. Генрих Алтунян принимал активное участие в работе первого 1991 года и в последующих сессиях курултая крымско-татарского народа. Ежегодно 18 мая, в день национального траура крымско-татарского народа, Генрих Алтунян стремился быть вместе с крымскими татарами. Его обращения и выступления в Крыму всегда были преисполнены словами пожелания добра и благодарности в адрес крымско-татарского народа, добивающегося восстановления своих прав ненасильственными методами борьбы.

Генрих Алтунян всегда был нетерпим к малейшим нарушениям прав человека. Будучи человеком высокого личного достоинства, он немедленно реагировал на любую ложь и несправедливость в жизни общества. В дни оранжевой революции он возглавил Харьковское отделение Комитета национального спасения Украины.

Оборвалась жизнь мужественного, прекрасного и добрейшего человека. Украина потеряла настоящего патриота, крымские татары – преданного друга и соратника. Меджлис крымско-татарского народа выражает глубокую скорбь, искреннее соболезнование всем друзьям, родным и близким Генриха Алтуняна. Президиум Меджлиса крымско-татарского народа."

Я прошу еще раз помянуть нашего дорогого Генриха Ованесовича.

Выступление Семена Подольского на поминках

Еду-еду по белому свету,

но доехать никак не могу,

то ли дали не ту мне карету –

то ли я перед кем-то в долгу?

Пересыльные грязные тюрьмы,

бесконечная матушка Русь,

ой, колы ж вы задзвоныте, сурмы,

скоро ль я до конца доберусь?

А конец это только начало,

впереди еще тысячи дней

ждать, когда доплыву до причала

новых мыслей и новых идей."

Свердловск, пересыльная тюрьма.

Это Генины стихи. Вот поистине, здесь уже говорилось, это был настолько светлый человек, которого ничто не смогло сломать. Май 1969 года – арестован наш старший товарищ Петр Григорьевич Григоренко, генерал. Он поехал защищать Джемилева в Ташкент, и там его и схватили. Генрих вне себя, едет в Москву. И вот тогда там создается инициативная группа в составе 15 человек. И пишут письмо: "Обращение к гражданам России" и "Обращение в Комитет по защите прав человека ООН". Это письмо подписывают еще 40 человек, итого на письме стоит 55 подписей, 10 из них харьковчан. Это благодаря Генриху. После этого четверо из них пойдут в лагеря. Ну, тогда легкие сроки – им дали по три года. Вот Владик Недобора здесь, остался один, к сожалению, остальных уже нет среди нас.

Генчик, наш родной Генчик, как мы его называли. А в доме это был такой замечательный человек! Вот приходишь к нему, у него никогда нет свободного времени, руки что-то делают: то ли ему принесли какие-то друзья приемник починить, еще что-то, то ли он чинит обувь. Лучшая для него кличка была – пинач (сапожник, кто не знает армянского). Он всем все делал, все чинил, никогда он не был свободен в доме. Вот мы разговариваем, за столом сидим или что-то – он всегда чем-то был занят. Это был прекрасный человек, который не чурался никакой черной работы. Не говорю уж о том, как он заботился о тех, кто сидит. Надо было посылать посылки. Что он вытворял, вы бы знали! В то дефицитное время надо ж было посылать колбасу, да не простую, а сухую – а где ее взять? "Нет, иди, это не годится, это тоже не годится, вот эти запекушки годятся." Просидев первый срок, он был специалистом по посылкам. И все это проходило параллельно с его общественной деятельностью, никому он никогда ни в чем не отказывал.

Следующий срок уже жестокий – семь плюс пять, поскольку повторный. Из тех шести лет и двух месяцев, что он просидел, три года "крытки" – это Чистопольская тюрьма, где ограничены прогулки, ограничены встречи, ограничены посылки, ограничены деньги на ларек. Из этих трех лет крытки два года строгого режима в этой же тюрьме. Из этих двух лет строгого режима 120 дней карцера, 120 дней, представьте себе, жестокого карцера.

И тем не менее, он никогда не унывал. Когда с Натаном Щаранским их свела судьба в камере – тот был совершенно безголосый, но он хотел отметить свой день рождения: "Ты пой мелодию, а я буду петь слова". И они вдвоем запевали гимн Израиля или там еще какие-то песни. Вот что такое Генчик. Вернувшись, здесь совершенно не упал... После того, как ему пришлось работать рабочим, работать по ремонту, как уже говорилось, киноаппаратуры – ну что ж, это так это. Выборы, грязные выборы. Вы знаете, какое тогда было сопротивление, он победил всего двумястами голосами. Не успевали там вешать его объявления, как автобусы ездили с пацанами, которые тут же это срывали. В общем, это долго рассказывать и не здесь. Все он преодолел.

Дорогие Римма, Саша, Леночка, Тамара, близкие! Мы потеряли замечательного человека, но жизнь продолжается. Я прошу поднять бокалы помянуть его и помнить, что он очень любил жизнь. Ничто не сломило его в этой жизни, ничто, только случайная вот такая нелепая болезнь.

* * *

Генрих Алтунян – человек редчайший. Не только потому, что он никогда и ничего не боялся, всегда и везде следовал своим убеждениям, но из-за своего уникального отношения к людям. Он был бесконечно добрым человеком и всегда был готов помочь своим друзьям и знакомым. Помогал и совсем посторонним людям, попавшим в беду. А людей, нуждающихся в его помощи, всегда хватало. Он и первый свой срок получил за то, что помогал своим репрессированным друзьям – подписывал письма в их защиту. Его ожидала блестящая карьера военного, но не только изменить своим убеждениям, но даже скрывать их Генчик был органически не способен. Именно из-за его абсолютного игнорирования силы этой преступной власти, шумной неуемности он был под постоянным контролем КГБ, сотрудники которого его просто ненавидели. И он действительно представлял опасность для советской власти, поскольку стоило молодым людям с ним познакомиться и подружиться, как они избавлялись от страха перед властью, в них пробуждалась гражданская ответственность и исчезал синдром оруэлловского двоемыслия. Исчезал навсегда, как по мановению волшебной палочки. Добрый, обаятельный, по-южному шумный, он был центром харьковского диссидентского круга, и как только из Москвы была дана команда «фас» от страха перед повторением польской «Солидарности», Генчика снова арестовали. Его судили за слова, за мысли, за то, что он их не скрывал. Даже адвокат по назначению в время процесса сказал, что не находит в его действиях состава преступления. Сам процесс был откровенным фарсом и вызвал реакцию, обратную той, на которую рассчитывал КГБ: вместо страха – избавление от каких бы то ни было иллюзий по отношению к власти у тех, кто еще какие-то иллюзии имел.

Во время украинских исторических событий осени 2004 года он был одним из руководителей харьковского отделения Комитета национального спасения, в течение всей Оранжевой революции 21 ноября – 8 декабря был ведущим всех митингов в поддержку Ющенко. Он активно помогал победе справедливости и добра. То, что с ним случилось, – беда не только для всех нас, его близких друзей, родных, но и для всей Украины. А особенно горько то, что причиной его безвременной кончины явилась наша беспомощная, безответственная и несостоятельная медицина. И тут есть о чем подумать новой власти, за которую Генрих так безоглядно и смело, как только он и умел, сражался.

Трудно писать об умершем близком человеке. Трудно даже тогда, когда он долго и тяжело болел. Генрих никогда не жаловался на здоровье. Он просто излучал энергию и жизнелюбие. Жизни в нем было на десятерых, и до сих пор невозможно поверить, что он умер.

Евгений Захаров

Лист від Зиновія Антонюка

Дорогий Женя,

коли відходять від нас найближчі, найдостойніші – завжди неймовірно сумно...

Мої зеківські стежки ніколи прямо не перехрещувалися із Генріховими, були ми в різних зонах, але я завжди знав про нього, як чудове і прекрасне харківське явище, чув про нього найкращі слова зі скупого зеківського лексикону похвал. І як все таки зрадів я, коли зустрівся з ним уперше на створенні Товариства політв’язнів: його неможливо перехвалити. Завжди було дуже радісно відчувати, що він є! Що такі, як він, є.

Цими словами, Женя, хочу поділитися з Вами своїм неймовірним сумом з приводу його передчасної смерті.

Передайте мої співчуття його рідним і всім знайомим харків’янам.

Вражений неймовірною звісткою,

Зиновій.

[Телеграммы]

Памяти Генриха Алтуняна

передача русской редакции радио „Свобода”

Автор и ведущий Владимир Тольц

Владимир Тольц: 30 июня умер известный правозащитник, бывший советский политический заключенный, один из ведущих общественных деятелей Украины Генрих Ованесович Алтунян. Выражая общенациональную скорбь по поводу его кончины, президент Украины Виктор Ющенко написал: "Его жизненный путь всегда будет примером самоотверженной борьбы за свободу и достоинство человека, против деспотии, во имя демократии в Украине". Памяти Генриха Алтуняна посвящена наша сегодняшняя передача.

За неполных 72 года своей жизни Генрих Алтунян кем только ни был. В Советской Армии дослужился за 17 лет до майора, инженером-радиотехником был, энергетиком, заведующим гаражом, членом КПСС, дважды – политзеком (по первому приговору получил 3 года лагерей, по второму, уже в 81-м – семь плюс 5 ссылки). После освобождения и реабилитации был с 1990 по 1994 год – народным депутатом Украины, членом комиссии Верховной Рады по обороне и безопасности, заместителем председателя комиссии по помилованию при Президенте Украины. А еще – членом центрального руководства Руха, сопредседателем харьковского "Мемориала", координатором Украинско-Американского бюро прав человека в Харьковской области, и руководителем харьковского товарищества "Украина-Армения"...

Человеком он был разносторонне одаренным. И веселым. Свидетельство тому – его воспоминания "Цена свободы" – одна из лучших, я считаю, мемуарных книжек, написанных бывшими советскими диссидентами. И еще очень добрым. Один из друзей Генриха сказал мне про его книгу: "Ну, ее же читать невозможно. – Там же одни хорошие...". На одной из первых страниц этого сочинения, после довольно смешного рассказа, как его в камере признали паханом, вывод, оказавшийся кредо нескольких поколений советских людей:

"Так вот, дорогие мои друзья-единомышленники, можно жить и в тюрьме. Тяжко, но можно, особенно, если ощущаешь свою правоту и имеешь цель".

В 87-м, когда в стране уже вовсю раскручивалась горбачевская перестройка, а Генрих еще сидел, на одно из свиданий жена привезла ему в лагерь заученное ей на память стихотворение его земляка, замечательного поэта Бориса Чичибабина, ему же, Алтуняну посвященное. Там были такие строки:

Пока живем, как при Батые,
при свежей крови,
как есть пророки и святые,
так есть герои.

Генрих Алтунян, несомненно, был героем. Героем нашего, уже уходящего времени. Которое, как и любое другое, не понять без знания его героев. Их прошлого, мотивации их поступков и их последствий. Когда он умер, я попытался оценить все это, беседуя с людьми, знавшими его гораздо лучше меня. Первое, чему поразился, положив перед собой список тех, кому непременно надо позвонить, географии и многонациональному составу. Что, м.б., неудивительно для человека, написавшего

"Отец – армянин, мать – наполовину немка, наполовину шведка, есть во мне и польская кровь. Мой тесть – русский, теща – еврейка. Русская история и литература были нашими главными учителями, а позже, в заключении, под влиянием моих друзей-сокамерников я начал интересоваться украинской и армянской культурой.

Итак, интернациональная среда, демократические взгляды. И убеждение, что именно по этим принципам должны жить все".

А еще поразило количество друзей Алтуняна. Обзвонить успел немногих. Не все готовы были говорить – свежа боль утраты. Вот кое-что из того, что удалось собрать. Владислав Недобора – ближайший друг Алтуняна со школьных лет, подельник Генриха по первой посадке.

Владислав Недобора: Алтунян интересен именно тем, что он прошел очень-очень большой путь. И если его вспомнить в школьные годы, ничего похожего на него уже в зрелые годы, может быть, мы бы не нашли. Путь от офицерского сына, сам офицер, рано вступил в коммунистическую партию (естественно, она же был курсантом военного училища), очень предан идеалам марксизма-ленинизма – это было у него честно. Он – "сын 20 съезда". Выступил на партийном собрании, когда единодушно одобрялось решение Октябрьского пленума ЦК о снятии Хрущева. Он сказал, что как он раньше не доверял Хрущеву, так он теперь не доверяет и Брежневу.

Владимир Тольц: Это было в 64-м. Тогда не посадили. Но и не забыли. В 68-м, после "братской помощи" Чехословакии танками, когда протестующего Алтуняна исключали из партии, – припомнили. "Вы давно не доверяете партии, нашему Центральному руководству!" "Да, – ответил Генрих, – не доверял тогда, и не доверяю сейчас".

Владислав Недобора: И вот он таким и был – говорил правду. Ну, и потом это сделало его соратником Петра Григорьевича Григоренко, многих диссидентов. Таким он был.

Владимир Тольц: Первый раз его судили осенью 69-го, как сказано в приговоре, за "распространение измышлений, в устной и письменной форме, порочащих советский общественный и государственный строй". (Говоря попросту, за то, что четверо харьковчан поставили свои подписи под письмом в защиту невинно осужденных). Вспоминает поэт Юлий Ким.

Юлий Ким: Я сразу полюбил этого человека, потому что он был живой, веселый, очень уверенный. Он очень замечательный, наш Генчик – иначе мы его и не называли. Совершенно сразу располагающий к себе человек, очень энергичный при этом. Он входил в ту четверку харьковчан, которых в 69 году замели за подпись под письмом инициативной группы. Помните, было такое протестное письмо наших правозащитников московских, и харьковчане присоединились к этому письму. И с ними поступили достаточно жестоко, потому что четверо получили сроки.

Владимир Тольц: Ну, а еще Алтуняна обвинили тогда в распространении опять же "измышлений" о росте цен в СССР и тенденции к упадку экономики, то есть очевидной тогда уже для многих правды повседневности.

У нас, как будто так и надо
коли не раб ты,
платись семью кругами ада
за каплю правды.

Это – тоже из стихов Чичибабина, посвященных Алтуняну.

Вспоминает давний – с тех самых пор, – но поначалу заочный друг Генриха, председатель Меджлиса крымско-татарского народа, депутат Верховной Рады Украины Мустафа Джемилев

Мустафа Джемилев: В 69 году создавали первую правозащитную гласную организацию, инициативную группу "В защиту прав человека". В эту инициативную группу вошли 15 человек, в том числе Генрих Алтунян. Собственно говоря, мы тогда и не виделись, не было такой возможности, чтобы все 15 человек вместе собрались. Но потом пошли, как и ожидалось, аресты. Его арестовали в Харькове, меня арестовали в Ташкенте. Его допрашивали обо мне, меня допрашивали о нем и о других. Одним словом, мы не виделись. Хотя, конечно, знали друг о друге через Петра Григорьевича Григоренко, и увиделись, по-моему, где-то в перестроечные годы. Но после этого у нас были очень тесные взаимоотношения. Он с самого начала, когда мы были в Крыму, принимал активное участие на первом нашем национальном съезде, на все национальные съезды он приезжал в качестве гостя. Во всех наших траурных ежегодных митингах 18 мая участвовал. Был для нас очень близким человеком. И когда был депутатом Верховной рады Украины, тоже если что-то звучало в поддержку крымских татар, то в основном было из уст Генриха Алтуняна.

Вообще его смерть оказалась такой неожиданностью, как удар обухом по голове. Мы совсем недавно с ним виделись. Мы виделись с ним на инаугурации Президента Виктора Ющенко. Ничего не предвещало этого, пышущий здоровьем. Этим летом, в ближайшие дни мы планировали вместе поехать в Турцию. Он как-то мне сказал: "Вот, вроде бы турки не пускают армян на Арарат". Я говорю: "Что за глупости говоришь, Генрих? Мы сейчас поедем с тобой на этот Арарат, поднимемся, будем армянский коньяк пить".

Владимир Тольц: Саша, – спрашиваю я у сына Генриха Алтуняна Александра, – каково это было – расти мальчиком, отец которого посажен, да еще за "антисоветчину"?

Александр Алтунян: Расти было по-разному. Дело в том, что отец был коммунистом и коммунистом убежденным. Перед первой посадкой, я имею в виду. Когда отца первый раз посадили, мне было десять лет, и я уже знал, что отец мой коммунист и что его дело правое, я имею в виду коммунистическое. И вдруг оказывается, что отца посадили. И для меня, который воспринимал окружающий мир как справедливый и хороший, для меня в этом мире произошла катастрофа если мой отец посажен. Поэтому это было сильное потрясение, которое взрослые по-своему пытались сгладить.

Часть родственников сглаживала, пыталась успокоить мятущуюся детскую душу тем, что отец не прав, и просто он чего-то не понял. Часть родственников, и в основном друзья отца, которые как-то сразу для меня обладали несколько большим авторитетом, и не то, что мне больше нравились, а именно обладали большим авторитетом, они как-то попытались меня не то, что убедить, а объяснить, что жизнь сложнее и в этой жизни иногда неправы бывают сильные, неправы бывают те, кто нами руководит. Вот это объяснение я принял вначале несколько недоверчиво, а потом все больше и больше в этом уверяясь. И мир как-то восстановился, но восстановился с громадной трещиной, залатать которую я пытался и пытаюсь до сих пор.

Владимир Тольц: Из книги Генриха Алтуняна "ЦЕНА СВОБОДЫ":

К 1981 году, ко времени второго ареста, я уже понимал, что главный порок нашего государства коренится в его общественном "социалистическом" строе. Это была очень болезненная эволюция моего сознания. Ведь еще в 1968 году на первых допросах я с полным убеждением говорил:

"В нашей стране нет классов, групп или лиц, заинтересованных в реставрации капитализма. А если и есть, я никогда бы не смог быть в их числе". В годы заключения я узнал, что очень ошибался: оппозиция была разнообразна и многочисленна. В том числе были и такие организации, как Нижегородская, Саратовская, Воронежская, – все они очень серьезно выступали именно против советского строя.

Владимир Тольц: Ну, а вторая посадка отца? – продолжаю я свою беседу с сыном Генриха Алтуняна Александром. Он ведь коммунистом тогда уже не был. Да и ты повзрослел...

Александр Алтунян: Я уже давно уехал из Харькова. Я не смог поступить в харьковский университет не столько по причине неподготовки, которая была неплохой, сколько по, как мы узнали, прямым каким-то указаниям харьковских властей. В Москву я приехал и достаточно легко поступил в технический вуз, отучился два года. И уже будучи изгнанный из технического вуза, поступив на заочное отделение гуманитарного вуза, был достаточно взрослым человеком, я это воспринимал более-менее как естественное. Есть диссиденты, есть люди инакомыслящие. В этой стране инакомыслие не приветствуется, более того, инакомыслие карается. У меня уже было какое-то тоже романтическое восприятие диссидентов как таких героев, борющихся с драконом.

Владимир Тольц: Вспоминает сокамерник Алтуняна по Чистопольской тюрьме, известный израильский политик Натан Щаранский

Натан Щаранский: Познакомились, я бы сказал, очень прозаично для двух диссидентов – а именно в тюремной камере Чистопольской тюрьмы. Сразу было ясно, что мы очень близки друг к другу, очень хорошо понимаем друг друга, чувствуем одинаково, реагируем одинаково. Генрих был очень дорогой и очень-очень теплый человек. Помимо идейной связи он был очень заботливым другом, по крайней мере, помогал тебе, когда ты был болен. Он заботился о том, чтобы развеселить тебя, когда приходили дурные новости со свободы. Заботился о том, чтобы поддержать в тебе надежду в минуты отчаяния. Он был бесценный как сокамерник и очень хороший друг.

Владимир Тольц: Скажи, – спрашиваю я Натана Щаранского, – а после тюрьмы вы когда впервые встретились?

Натан Щаранский: После тюрьмы Генрих приезжал в Израиль, а я приезжал на Украину в качестве израильского политика, министра. Встречались мы с ним и в качестве двух парламентариев и просто в качестве старых друзей. Генрих продолжал жить проблемами как Украины, так и вообще проблемами свободы в мире. Он воспринимал очень близко к сердцу и то, что происходит с самыми близкими друзьями, и то, что происходит с целыми странами и народами. Это был человек большой души и очень теплый и близкий друг.

Владимир Тольц: Немногие из бывших диссидентов и тюремных сидельцев за инакомыслие в новые времена пошли в профессиональную политику. (В России, по крайней мере. – В некоторых, ставших суверенными государствами, бывших советских республиках их больше.) Но вот то, что стал после распада СССР политиком Генрих Алтунян, никого почти из знавших его не удивило.

Говорит товарищ Генриха по пермским лагерям доктор геолого-минералогических наук Георгий Хомизури.

Георгий Хомизури: Генрих Алтунян, его сущность была – все время что-то делать, разумеется, позитивное. Человек, который не мог просто сидеть, ему нужно было что-то делать, чтобы духу не пропасть. Так что трудно сказать, почему он именно этим занялся. Но он, как и все интернационалисты. Здесь проблема всегда национальная была, есть и будет, уж никуда не денешься.

Владимир Тольц: А вот что сказал мне Юлий Ким:

Юлий Ким: Как продолжились жизненные дороги у наших диссидентов? – Эта тема в высшей степени интересна. В диссидентство приходили люди совершенно разные, с самыми разнообразными характерами. Но их всех объединял вот этот общий правозащитный протест. А потом, когда наступили новейшие времена, опять заработали их характеры, и каждый вписался в новую жизнь совершенно по-разному, абсолютно независимо от того, где это происходило, на Украине, в России. После того как кремлевский контроль, тотальный надзор прекратился, – на Украине все вообще, наверное, поживее было и поискреннее, как и последние "оранжевые" дела это показывают. Господи, когда приезжаешь туда, как начинаются разговоры, они все вокруг да около!.. В Москве в этом смысле потише.

Владимир Тольц: Мнение киевского друга Алтуняна, бывшего политзека, психиатра Семена Глузмана.

Семен Глузман: Нет, я думаю, тут корректнее говорить иначе. Дело в том, что Украина занимала первое место по количеству посаженных, в целом если говорить. И Солженицын, помните, писал об этом. И в наши времена, послесталинские, брежневские времена значительная часть этноса в ГУЛАГе брежневском, номер один были украинцы по количеству. То есть было гораздо больше людей, ангажированных в сопротивление по-разному. Почему больше пошло бывших украинских диссидентов в политику? – Во-первых, опять же трудно говорить, больше или меньше, потому что в зависимости от того, от какого числа мы идем. Я думаю, что был один момент. Дело в том, что для многих патриотически настроенных людей, мечтавших о независимой суверенной Украине, это был час, когда им казалось, что они просто обязаны туда идти, хотя для многих из них политическая карьера была тяжелым испытанием, они не состоялись, они оказались плохими политиками. Но это уже другой вопрос.

А почему пошел Генрих? – Я не знаю. Я думаю, что общественный темперамент и личный темперамент. Он человек был горячий и очень искренний. Он не мог не участвовать в тех событиях, которые были при становлении горбачевской демократии. Он же начинал не с политики, а с "Мемориала". Собственно, он же работал сначала именно в комитете парламентском, который был связан с бывшими репрессированными. Поэтому, мне кажется, что это естественный шаг. Для меня это было бы противоестественно. Но каждый выбирает свое место в этой стране и в этой жизни.

Владимир Тольц: Проблемы, которые ставила жизнь перед Алтуняном-политиком, были весьма не просты. Некоторые из них на Украине они не решены и по сию пору. Из книги "ЦЕНА СВОБОДЫ":

"У нас на Украине сохраняется состояние гражданской "холодной" войны. Они ведь живы еще, те, кто с оружием в руках воевал против сталинской системы: оуновцы, бойцы УПА... По-разному можно относиться к этим людям, но нельзя отрицать, что они боролись за то, к чему мы фактически пришли сейчас. Но раз была вооруженная борьба, значит, лилась кровь, были жертвы. Как сегодня к этому относиться?

Я-за цивилизованный подход к этой сложной проблеме. Пришло время раз и навсегда подвести черту. И с той и с другой стороны правда об ОУН/УПА, как и правда о роли Советской Армии в освобождении Западной Украины, – далеко не вся правда. Ведь известны случаи, когда немцы расстреливали бойцов ОУН и УПА, а гестапо их жестоко преследовало. Когда я думаю обо всем этом, мне очень хочется, чтобы мы последовали примеру сегодняшней Испании. Там ведь тоже в тридцатые годы страна раскололась на франкистов и республиканцев. А сейчас там можно увидеть, как в одном кафе за одним столиком сидят два фронтовика и вместе пьют пиво, вспоминая свою жизнь. Один из них бывший франкист, другой – коммунист, и когда-то они воевали друг против друга. Но сейчас они получают одинаковую пенсию, поскольку оба они граждане Испании.

У нас этого нет. Десятки, сотни людей влачат жалкое существование – те самые "бандеровцы", которым уже далеко за семьдесят. В это же время бывшие энкаведисты, которые стояли на вышках лагерей, следователи, пытавшие политических заключенных, обеспечены большими пенсиями. Их всех приравняли в правах к участникам войны, хотя они вовсе не были на фронте... Нет, я не призываю к ненависти. Ни тех, ни других стариков я не хочу сажать по тюрьмам, наказывать. Пусть они получают свои пенсии. Но пусть будет осуждена сама система, поднимавшая людей друг против друга. Пора создавать у себя на Украине Общество взаимного согласия. Это очень сложная проблема. И я боюсь, что мы не доросли еще до истинной демократии, до всепрощения, до социального согласия, ибо этому должно предшествовать покаяние. Мы все должны покаяться, так как в том, что наша страна стала империей зла, виноваты все. Конечно, виноваты по-разному. Не все коммунисты были палачами, но все мы терпели зло, все мы боялись, были равнодушными, раз столько лет вокруг нас торжествовали зло и неправда".

Владимир Тольц: Каково это было Алтуняну – быть украинским политиком? – спрашиваю я Семена Глузмана.

Семен Глузман: Наверное, он был нетипичным политиком. Он был очень искренним человеком. Он действительно был очень эмоциональным, честным, искренним человеком. Ему было иногда очень тяжело быть политиком на Украине. Например, однажды он мне в сердцах рассказал, когда принимали гимн Украины, и там была дискуссия по поводу текста, в том тексте, который обсуждался, были очень неприятные слова, архаичные, по поводу других народов, которые населяют Украину. Он сказал то, что он думал, что, наверное, такой гимн не может быть у европейской демократической страны. И одна из наших "отсиделок", диссидентка, коренная, как сейчас говорят, этническая украинка, ему прямо при всех сказала: "Генрих, ты бы молчал. Ты-то к этому какое имеешь отношение?". Когда Генрих, уже немолодой человек, испытавший в своей жизни много всякого, это рассказывал, я видел у него в глазах слезы.

Владимир Тольц: Как вы думаете, он был хорошим политиком?

Семен Глузман: Генрих был очень честным человеком. Я думаю, что он был плохим политиком, и слава богу, что он был плохим политиком, потому что хорошие политики честными не бывают. Я думаю, что это большая потеря не только для семьи, а для тех принципиальных людей, которые хотели бы жить немножко в другой Украине, более комфортабельной, более уютной. Не по цвету другой, проблема же не в оранжевости, или в синем цвете, или в каком-то, Но, я думаю, что история, которая будет написана когда-нибудь, отметит особую роль Генриха, потому что он был искренним народным депутатом, членом парламента. Он действительно помогал людям, он действительно пытался многое изменить.

16 июля 2005

http://www.svoboda.org/programs/td/2005/td.071605.asp


[1] Членами Инициативной группы были 11 москвичей: Татьяна Великанова, Наталья Горбаневская, Сергей Ковалев, Виктор Красин, Александр Лавут, Анатолий Левитин-Краснов, Юрий Мальцев, Григорий Подъяпольский, Татьяна Ходорович, Петр Якир, Анатолий Якобсон, а также Генрих Алтунян (Харьков), Владимир Борисов (Ленинград), Мустафа Джемилев (Ташкент), Леонид Плющ (Киев). – Прим. ред.


   Рекомендувати цей матеріал  
X



 

забув пароль

реєстрація